Старость — радость! Вере Дмитриевне не спалось. «Старость — не радость», — думала, устало прикрыв веки. А ей завтра дежурить в больнице. Ходить, как лунатик, и все пациенты снова будут на одно лицо. А она этого не любила … Гораздо больше ей импонировало, когда краем глаза замечала, как и кого навещают.
Радовалась, когда оказывалось, что есть семьи, как скалы, — готовы разбить о себе худшие диагнозы. Могла тихонько всплакнуть, когда к людям не шли. От этого одиночества в стенах больничных палат веяло каким-то вселенским человеческим предательством. Уж если не посещают в больнице — этом чистилище на земле — значит, или некому, или безразлично.
Старость — радость
Вера Дмитриевна прислушивалась к звукам в коридоре. На лестничной клетке постоянно стучали соседские двери, слышался недовольный голос соседа Павла Алексеевича. Был слышен совсем нездоровый, как для этого времени суток, шум и гам …
«Все»! Этим словом, казалось, сбросила с себя одеяло и решительно вскочила в тапочки у кровати. Замоталась в пушистый халат, почесала за ушком киску Масю, и направилась к двери. Пока возилась с замком — посмотрела на себя в большое коридорная зеркало. На нее оттуда смотрело строгое лицо с зачесанными назад все еще смоляными волосами. «Старость — не радость?» — Улыбнулась чему-то про себя. Ей было далеко за пятьдесят — шестьдесят практически. И она все еще не верила, что вошла в более важный возраст, и с этим тоже надо учиться жить. Ей было никогда …
В коридоре было тихо — внизу хлопнула входная дверь. Вера Дмитриевна постояла минуту, как вдруг учуяла запах газа от дверей квартиры Павла Алексеевича. Решение следовало принимать быстро. А она это умела делать блестяще …
— Что же вы, Павел Алексеевич, это вздумали? – Вера Дмитриевна присела на его кровать в своем отделении и измеряла пульс. Потом взяла в руки чашку с ароматным бульоном и принялась кормить. Заметила, как он чего-то покраснел и отвел влажные глаза.
Отставила бульон. Заглянула в лицо. Он криво улыбнулся: «Вот, Верочка, вот она — старость. Меня уже кормят с ложечки. Племянник едва не отправил на тот свет — ударил по голове, забрал драгоценности покойной жены, еще и газ включил. Зачем человеку жить, когда она всем мешает? ».
Верочка промолчала. Что сказать? Рассказать, что ее муж до сих пор не может смириться, что она ушла? Или о том, как он ее изысканно дубасил ее с ревности, а потом валялся в ногах, умоляя прощения? Когда-то пьяным так избил, что ребенка потеряла здесь же, на кухонном полу, где валялась среди сгустков крови и нескольких выбитых зубов.
Теперь он не пьет. Все ходит. Выпрашивает, на колени становится. А она — как выжженное поле. Где никогда теперь не вырастет даже один цветочек. Все это собиралась сказать Павлу Алексеевичу, и передумала. Зато ответила: «Жить надо для того, чтобы что-то изменить …».
Сделала два шага к двери, почувствовала, как рвануло, как от взрыва, в области сердца. Последней была мысль — «Старость — все-таки не радость». А потом тишина. И мрак. И больше ничего …
… Щеке было щекотно. Осторожно открыла глаза. На нее смотрела пара голубых детских глаз.
«Я сплю, — подумала Вера Дмитриевна. — И мне снится моя не рожденная дочь.»
«Опомнилась, дед Паша, она опомнилась », — звякнул голосок, и голубые глаза сверкнули, как это бывает только у детей.
Павел Алексеевич стоял рядом. С чашкой бульона. Сказал, что теперь он ее будет кормить. Познакомил с Леночкой — дочерью того единственного племянника, который, пока Верочка тут «охлаждается», загремел в тюрьму. Ему светит лишение родительских прав. Маму девочка потеряла навсегда два года назад.
— Буду воспитывать, — сказал и отвел к окну вдруг влажные глаза … — Верочка, ты поможешь?
Она закрыла глаза от внезапной волны счастья.
И подумала: Старость — радость.
Старость — радость!
