Позднее раскаяние. Болталась в днях, как несвежее пиво без пены, без претензии. Сама себе надцатый раз доказывала: я сделала все правильно, правильно, правильно. А кто-то внутри с тоскливыми, как у олененка глазами, смотрел укоризненно и смирено снизу вверх: не правильно, не правильно, не…
Черт возьми! Люди, что такое, живой человек с живой душой? Сплошная мука.
Бежала домой, прихватив снотворное. Дрожащей рукой торопливо трамбовали гладкие таблетки в рот. Боже, помоги уснуть хоть на сладкую минуту. Но без снов, прошу тебя, Боже. Потому что сил больше нет, сотый раз видеть, как я открыла дверь …
***
Позднее раскаяние
На третий день после Рождества несколько лет назад вертела в руках ключом от двери. Иногда казалось, что он, тот ключ от родительского дома, такой родной, что однажды из кармана или сумки сам полезет к замочной скважине. Он всегда был почему-то теплый на ощупь и сейчас, осторожно поворачивая его в дверях, у меня перехватило дыхание: сейчас я переступлю порог, где больше нет мамы. Мамы.
Прошло три с хвостиком года, а мне все невмоготу думать об этом, пропуская через призму понимания необратимости жизненного процесса, мол, все там будем. Бедный мой старый отец. Остался в доме один, хотя как-то справляется и никогда не упрекает, что видимся редко, что прихожу иногда, когда надо с его роскошной библиотеки какая-то книга или другие вещи.
— Папа, — зову тихонько, ступая по ковру босиком, — пап … И останавливаюсь вкопанная. В их с мамой спальне — мягкий свет. Вокруг — цветы в вазах. На кровати мой, мой папа. В его объятиях — кто-то с длинными светлыми волосами и молодым упругим телом. Спят себе, обнявшись, как дети. Прям завидно.
На мгновение я забываю, что мне уже не 5 лет, в общем-то, в таких случаях, надо бы на цыпочках покинуть помещение и даже не вспоминать, что твои бесстыжие глаза подсмотрели за тайной пусть и родного человека. В тот момент я, взрослая, высокая (метр восемьдесят, между прочим) женщина, как в сказке, молниеносно измельчала к понятиям маленькой шестилетней девочки.
Ревность, обида и еще что-то смешались сразу в груди, и попросились на волю. Я открыла рот, чтобы выпустить их, а взамен завопила, как безумный поросенок в последние минуты своей бесславной коротенькой жизни:
— А ну подъем, старый бесстыдник! И ты, шлюха, вон из дома!
Я примерно знаю, как выгляжу в такие моменты: черные подтеки (смесь черной туши и прозрачных слез) по щекам, растрепанная, ну просто — ведьма на выданье. И еще я не забуду никогда выражения их лиц: это в кино кто-то там испуганный хватает простыню и в беспорядке гонится по дому. Они, немного удивлены, открывают глаза. Вероятно, такими были безгрешны Адам и Ева до периода изгнания из Рая. И никуда не бегут. Я дрожу и пытаюсь разглядеть отца пассию. Ого, какие люди!
— Добрый день, сестра милосердия, госпожа Олечка. Сплавили в иной мир матушку, а теперь хотите еще и батюшку спровадить следом? И рассесться здесь госпожой, так?
Краем глаза вижу, как отец бледнеет, затем с непостижимой быстротой перескакивает кровать и смачно лепит мне добротную пощечину. Первый и последний раз в жизни. Ибо, униженная и раздавленная, выскакиваю из дома стремительно, чтобы больше не появиться. Папа, прости … Если бы молодость знала …
— Тогда мне следует говорить что-то о том, что у тебя любовь. А как же мама? — Плакала я на плече у бабушки. Он предал ее, предал … А-а-а-а. Бабушка гладила по головке как маленькую и говорила, что мама — мертвая, а отец — жив. Ну и, кроме того, Ольга Васильевна очень хорошая женщина.
Что? Что, бабушка, и ты туда же? Весь мир против меня, все. Не бывает у старого и молодого любовь! У нее — расчет, у него — всплеск молодости. Назовем вещи своими именами.
Я помню как вы, Ольга Васильевна, пытались поговорить со мной. Август, конец лета. Мы оба — представители враждующих лагерей — сидим в кафе, настороженные, как воробьи перед ответственным боем за зерно. Впрочем, это я была тем воробьем, и все вокруг казались мне именно такими. Вы спокойно пытаетесь объяснить мне старые опытные истины. Говорите медленно, как с больной. А я вспоминаю ваше светлое лицо, ваши руки и голос, когда вы неотлучно были у мамы почти год.
Ну и зачем вам мой отец, зачем? Отец — это человек для мамы, больше ни для кого. Из выражения вашего лица, я понимаю, насколько вы разочарованы тем, что я, пока вы говорили, думала о своем. «Вы маленькая плохая девчонка, — вдруг в гневе говорит она, — из-за вас он не может быть в полной мере счастливым! И когда вы, наконец, повзрослеете?».
«А может из-за вас», — восклицаю я вызывающе, как дразнилку, и иду дальше. Да, вот какая она, женская логика — кто сказал последнее слово, того и правда.
А потом я, как маленький взбешенный маньяк, путаюсь за ними, правда, на расстоянии, везде, где они бывают вместе: на концерты, на спектакли, в кафе. И даже в кино. Провожаю вас к ней на работу в больницу. К нему на кафедру в университет. Он чего-то часто бледный. Может, действительно переживает из-за моих выходок? Надо будет позвонить. Где-то, когда-то. Потом. Завтра. Послезавтра …
Конечно же, я опаздываю. Папы больше нет. Строгое лицо Ольги Васильевны… Я что-то сделала не так. Не так. Что-то? Все!
***
Я все еще «несвежее пиво». Собираю последние силы, становлюсь немного похожа на человека и иду извиняться на третий день Рождества перед Ольгой Васильевной, к ней на работу, в больницу. На меня там смотрят, как на сумасшедшую. Подходит какая-то, вроде из монашеского ордена женщина, называется Натальей, берет меня за локоть и тянет к себе в кабинет. Ее слова катятся по комнате, как цветные прозрачные шарики от моих детских бус. Они угрожают заполнить комнату полностью.
А она все говорит, говорит. Оказывается и отец, и Ольга Васильевна были обречены. Оба знали об этом, и оба это от меня скрывали. Два человека, которые устроили себе напоследок праздник, которые поддерживали друг друга умело, как это могут только люди, знающие о своих считанных днях. Мои сильные, мои хорошие. Мои теперь далеки. Позднее раскаяние…
«… Ты, детка, видела бы, как они держались по руки, — доносится голос тети, — как прощались …».
Я опрометью выскакиваю из комнаты. Бегу бесконечными коридорами. И вдруг меня осеняет мысль: в каждом из нас от рождения живут маленькие внутренние часики. Кто-то слышит их постоянно, кто-то — только перед концом. Но слышит непременно. Хоть раз в жизни. Я останавливаюсь. И мои, и мои «заработали» тоже. Нет, я не испугалась, обрадовалась даже. Сколько-то мне лет или дней осталось? По крайней мере, теперь я не буду слоном в лавке с ценной «посудой», которой торгует жизни.
Тук-тук, позвольте войти и начать все сначала?
Позднее раскаяние
