Рассказ про маньяка — страшная история.
Дэйв почувствовал необычное оцепенение. Сознание снова начало ускользать, реальность таять и распадаться, словно сброшенный со стола пазл. На смену темному помещению палаты, пришел свет летнего утра. Дэйв увидел свою очередную жертву — девочка, лет пяти, с затуманенными беспечностью и детской наивностью, глазами.
Сердце двояко затрепетало — одна часть Дэйва от ужаса и жалости, вторая, принадлежащая другому его «я» — Клайву, заныла от предвкушения и ликования. Дэйву хотелось закрыть глаза, не видеть того, что сейчас произойдет…
Но он не мог — глаза не закрывались, так, как принадлежали сейчас не ему.
Рассказ про маньяка — страшная история
Он чувствовал тяжесть в руке — двадцатипятидюймовый тесак, который используют на бойне. Лезвие отточено так остро, что можно нарезать ломтиками даже свинец. Стоит только прикоснуться, и останется порез…
Девочка, сидя на подстриженном газоне, недалеко от своего дома, увлеченно пыталась откурочить голову кукле-барби, что-то лепеча, на одной ей понятном языке. Никого из взрослых, да и вообще — других, потенциальных свидетелей, рядом не было видно.
Ноги Дэйва начали движение, неторопливо неся его к лужайке, и, ничего не подозревающей малышке. Дэйв изо всех сил брыкался и лягался в собственном черепе, всем естеством противясь происходящему. Но тело его не слушалось. Даже лихорадочные мысли, безумным и бессмысленным потоком плывущие в его голове, принадлежали не ему.
Он называл себя Клайвом. Он был умен, хитер, и наглухо слетел с катушек — на его счету было уже восемнадцать зверских убийств. И Дэйву было бы плевать, если бы, Клайв не жил в его голове, используя его тело, как инструмент для совершения этих ужасных злодеяний. Но тело то, было его, Дэйва…
Даже когда лезвие, ослепительно блеснув на солнце, и свистнув в теплом летнем воздухе, аккуратно срезало черную головку ребенка, как коса срезает одуванчик, Дэйв не смог ни отвернуться, ни закрыть глаза. Тугая струя крови брызнула в лицо мужчине.
Дэйв отчетливо ощутил стальной привкус во рту, и теплую маслянистую пленку на лице. От запаха и вида крови, Клайв получал наслаждение. Вид обезглавленного трупика, все еще державшего в ручках остатки куклы, и слабо подергивающий ножкой — вызывал настоящий экстаз. Он закрыл глаза, отдаваясь волне нахлынувших эмоций…
…И дикий вопль, который был до этого лишь в сознании Дэйва, вырвался из его глотки. Желудок свело судорогой от воспоминания, и он вывернул его содержимое на пол. Его трясло, по щекам катились слезы.
Губы шептали что-то невразумительное, в сознании отпечаталась яркая картинка — отрубленная детская голова, лежащая в залитой кровью траве. Широко распахнутые глаза, подернутые уже пеленой смерти, смотрят в никуда…
Дэйв резко вскочил, и бросился на дверь палаты, колотя в нее руками, ударяясь всем телом, выкрикивая призывы о помощи…
Но оббитая красным дермантином дверь осталась запертой. Она, как и стены, такие же красные и мягкие, были звуконепроницаемые, не оставляя надежды что его хоть кто то услышит. Он отреченно опустился на пол, оставив свои попытки достучаться к спасению.
Уже и не сосчитать, сколько он раз пытался убить себя. Поэтому его здесь и заперли. Палата не оставляла шансов: стены и пол были мягкими, и глушили любой звук- как внутри, так и извне. Здесь не было кровати, столов стульев, окон, розеток- не было ничего, что могло бы прекратить его муки.
Потолок здесь был высоченный: единственная лампочка, едва освещавшая бардово-красное пространство одиночки, висела почти в четырех метрах над полом.
Кормили и поили его силой — он объявил голодовку. Не врачам или санитарам — самому себе.
Раздвоение личности у Дэйва было с детства, но тогда он не был жесток — максимум мог избить кого-нибудь, но никогда никого не убивал. Только недавно, когда Дэйву исполнилось восемнадцать, он показал свою истинную натуру.
Но Дэйв ничего не помнил об убийствах, и теперь, вероятно благодаря лечению, все эти ужасные воспоминания, стали являться ему в виде очень реалистичных галлюцинаций.
Он вспомнил суд: процесс длится и по сей день… Восемнадцать убийств за пол года! Восемнадцать прерванных жизней! Но Клайв показал Дэйву не всех. Он увидел смерть только семнадцати. Еще один… А что будет потом, когда воспоминания Клайва завершатся? Известно лишь господу богу…
Дни в одиночной палате, тянулись невыносимо медленно. Три раза в день, в палату врывались здоровенные санитары, под предводительством пожилой женщины-психиатра, и, вколов ему транквилизатор, кормили какой-то дрянью.
Только когда с ним вели беседы, расспрашивая о местонахождении последнего тела, Дэйв мог немного пообщаться с нормальными людьми, которые по долгу службы вынуждены слушать рассказ про маньяка дела. И даже тогда Клайв умудрялся все испортить: в прошлый раз он кинулся на полицейского, и отдавил ему палец.
После этого, малоприяиного инцидента, его признали окончательно невменяемым, и теперь, с ним проводил беседы уже врач-психиатр, которому тоже не мешало бы подлечиться…
Все остальное время, единственными собеседниками у него были Клайв и совесть. Ни первый, ни вторая, не приносили ничего хорошего в жалкое подобие жизни, умалишенного юноши.
Дэйв, пошатываясь, поднялся, и начал ходить кругами по палате — еще одно занятие, позволяющее хоть немного отвлечься, размяться и убить время. Клайв, как ни странно, молчал. Это было на него непохоже: обычно, когда он начинал нести всяческую чушь (вроде:»да, я жрал его глаза, да да да…» или:»все! Все вы здохнете! Он вас сожрет, размажет вашу печень по стенам, выльет кровь на песок, расщепит ваши кости! О, да! Вы все познаете! Все, да да да…»), чтоб закрыть ему рот, требовалась конская доза успокоительного.
Сейчас, Дэйв не ощущал его присутствия. Может он ушел навсегда?
Внезапно, тусклая, покрытая паутиной лампочка, висевшая под потолком, начала странно мерцать — будто вокруг нее порхает мотылек. Юноша услышал странный, нарастающий гул — как звук, приближающегося состава подземки. От этого гула, завибрировала диафрагма, и он отдался зубной болью. Уши мгновенно заложило, а ноги подкосились.
Палата, неожиданно начала сжиматься — теснее и теснее. И хоть гул и прекратился, ему на смену пришло странное бульканье, и хлюпанье. Стены потеряли очертания, превращаясь в некое подобие мешка, бардовая, дермантиновая обивка, сочилась какой-то дрянью, и теперь напоминала вывернутую наизнанку кожу. На ней, даже, можно было разглядеть сетку капилляров…
Дэйв увидел, что прямо перед ним, из ниоткуда, возник призрак… его самого. Перед ним стояла его точная копия, и зловеще улыбалась, поигрывая странным канатом, похожим на кишку. Это был Клайв. Ужас, сковывавший до этого его тело, внезапно изменился, потерял свою силу, отдав ее всю без остатка, в свою новую форму — во всепоглощающий, дикий, неудержимый гнев.
Ярость, настолько сильная, что сознание померкло, разрывала его изнутри. Дэйв с ревом бросился на свою злую копию. Сбив его с ног, он вырвал у Клайва из рук канат, и, оседлав его поверженное тело, изо всех сил сдавил свою, импровизированную удавку, на его шее.
Пусть это — всего лишь видение! Пусть это — не на самом деле, но ту ярость, обиду, бессильную злобу и ненависть копившиеся в нем годами, Дэйв все-таки выместит. Он все познает, да да да!
Гул и бульканье слились воедино, перекрывая все мысли, и ощущения. Стены (стены, ли?) сомкнулись вокруг, лишая возможности даже пошевелиться. Последнее, что Дэйв почувствовал, была агония лежащего рядом тела, его второго «я», и невероятно яркая вспышка, белоснежного света.
Откуда то, из далека, донесся неизвестный ему голос: » Один, не выжил… Пуповина обмоталась вокруг горла, второй будет жить…». А потом, наступила тьма, в которой эхом отдавался ужасный хохот, и невразумительное: «…мы всегда начинаем с начала, да да да…»
Рассказ про маньяка — страшная история
