Рукописи пусть полежат до лучших времен. Отступая, ошарашено смотрю на то, что еще несколько минут назад было ноутбуком друга моего друга. Когда в детстве мать кричала: «Ты безрукий!», я обижался. А теперь подозреваю, что она таки была права.
Глаза товарища моего знакомого становятся красными. Бедняга аж охрип, пугая меня престижной маркой ноута и именами тех, кто надерет мне зад и начистит морду.
— Ты, — сплевывая, сквозь зубы процедил он, — должен мне пятьдесят тысяч!
— У меня нет, — голос утончается и хрипнет, становится похожим на мышиным писк. — Столько нет…
— Твои проблемы! Ищи. До завтра. Больше я не жду.
А что будет завтра? Что-то мне подсказывает, что лучше не спрашивать. Может, инстинкт самосохранения?
Хозяин ноутбука наклоняется и собирает его запчасти, я корю себя за зазнайство. Ребята не могли разобраться с одной программой. Что-то из офиса седьмого Ворда. Я вызвался помочь. Сам. Пользовался той программой раз или два, а почему-то причислил себя чуть ли не к компьютерным гениям. Конечно, ничего гениального или хотя бы компьютерно-грамотного у меня не получилось.
А потом, передавая ноутбук владельцу, споткнулся. Споткнулся об игрушечного пластмассового котенка. Кто его здесь бросил? Не моя ли сестра Иринка?
Разворачиваюсь. Шаркаю к своим воротам, едва переставляя ноги. Настроение ниже игрушечного заборчика, которым та же Иринка огородила свою частную территорию. Где взять до завтра пятьдесят тысяч? Разве что распечатать на принтере?
Рукописи пусть полежат до лучших времен
За моей спиной исходят скрипом ворота. Во двор, тяжело сопя, сует нос дядя Петр – племянник бывшей соседки. Вслед за ним – и она, Надежда Семеновна. В ярком пестром халате, на котором нарисованы большие перья павлинов.
Весело лая, навстречу им бежит мой пес Бак. Щенок спаниеля, в будущем охотничий пес, сознание которого еще находится в той стадии развития, когда все — друзья. Кружит вокруг Надежды Семеновны, пытаясь ухватить ее за подол халата. И она машет на него руками, что только разжигает энтузиазм Бака.
— Ну что? — пропустив лишнюю прелюдию, Петр сразу переходит к делам. — Вспомнил?
Сдержанно улыбаюсь. Забегали, ценители литературы!
Надежда Семеновна никогда не называла своего мужа иначе, чем бездельником.
— Кто такой бездельник? — в детстве я спрашивал отца.
Папа, меланхолично теребя в руках сигарету, тыкал пальцем в сторону дяди Максима.
— Он!
Мои родители днями пропадали на работе, возвращались затемно, усталые и раздражительные, а сосед был всегда дома. Своих детей у них с Надеждой Семеновной не было. Я часто прибегал к нему. Играть. Он вырезал мне из дерева солдатиков, самолетики, а окрашенный в черный деревянный пистолет был предметом зависти всех ребят нашего села.
— Если бы ты был, как дядя Максим, — часто упрекал я тогда отцу.
Очень развлекал подобными разговорами мать и пугал папу.
— Я не как тот бездельник! Ясно? — заводился мой старик. Матери приходилось гладить его по спине и шептать на ухо что-то успокоительное.
У нас на селе как: не работаешь на кирпичном заводе — болван и бездельник. Дядя Максим тоже там когда-то работал, а потом повредил ногу и вышел на пенсию по инвалидности. Мизерные, как на то время, деньги. Надежда Семеновна напоминала ему об этом минимум пятьдесят раз в день, упрекала каждым куском хлеба. Помогали и другие. «Вон у Степана катаракта, он практически одноглазый. И ничего, работает. А у Валика давление. Что уж говорить про горбатого Сашу?»
Дядя Максим только пожимал плечами.
— Мне хватает.
Никто не мог простить ему того МНЕ ХВАТАЕТ. Конечно, Максим еще мог работать. Но не хотел. На пенсии он увлекся литературой. Начал писать маленькие рассказы – главные объекты насмешки Надежды Семеновны и ее многочисленной родни. Она топила рассказами печь, выбрасывала во двор, набивала рукописями мокрые сапожки. Вот болван! Недоделанный писака!
«Это же произведения! Нельзя так с литературой» — хватаясь за голову, причитал дядя Максим.
Думая о Надежде Семеновне, я представлял выстроенных в ряд Пегасов, которым она отсекала большими ножницами крылья.
То, что люди не понимают, они либо ругают, либо превозносят до небес. К травле дяди Максима подключилась и другая родня. А дядя один, дядя в оппозиции. С ним в единомышленниках разве что старый пес Мухтар. Я не раз видел, как Максим, присев на корточки возле будки, разговаривал со своим песиком. Тот одобрительно махал хвостом. Да, жизнь – она такая, приятель. И не говори!
Когда я подрос, он стал разговаривать со мной. К сожалению, я не понимал и половины сказанного им. Почему дядя Максим хочет быть таким как другие? Я – ни за что! Не хочу походить на тех зазнавак из нашего класса.
Однако я внимательно его слушал. Для соседа это было важно.
— Вы уже много написали?
— Много.
— А почему не публикуетесь?
Что ответить наивной ребенку? Он грустно улыбался и говорил: «Пусть полежит до лучших времен». А одним весенним утром, как только на небо взошел робкий розовый рассвет, дядя Максим принес мне толстую папку со всеми своими записями.
— Пусть побудет у тебя, рукописи пусть полежат до лучших времен — и устало на меня посмотрев, добавил: — Пока.
— А что мне с ними делать? — я не слишком обрадовался вот такому презенту.
— Поймешь. Когда придет время.
Я забрал папку домой и, не читая рукописи соседа, сунул под кровать. К моей коллекции журналов на автомобильную тематику. А через два дня дядя Максим тихо отошел. Во сне.
Надежда Семеновна поплакала несколько дней для приличия, преимущественно по утерянной в таком браке женской судьбой, подмарафетила дом и, оставив его в ожидании покупателей, перебралась в город к родне.
С того времени прошло три неполных года. Работы дяди Максима и до сих пор пылятся у меня под кроватью. Иногда, когда на душе не слишком весело, я достаю их и перечитываю. В них что-то есть. Без сомнения. То, что лечит, успокаивает, делает проблемы маленькими и незаметными. Не знаю, как это назвать. Видимо, талантом. Просто раньше я и не догадывался, что за многими вещами можно наблюдать с такой стороны.
Бывшая соседка вернулась неделю назад. С похожим на перекачанного культуриста племянником. Оказывается, дядя Максим все же отправлял свои произведения в различные издательства. И его работы заметили. Как всегда, поздно.
Выслали гонорар вдове. Попросили еще. А у нее нет. Бросилась искать. Переискала с накачанным племянником каждый миллиметр дома, перебрала хлам на чердаке, обыскали сарай, даже бегали к старой и глухой на одно ухо библиотекарше – ничего.
Ко мне они прибегали еще вчера.
«- Ты знаком с Максимом, может что-то помнишь.»
Невозмутимо жму плечами.
«- Да нет, ничего.»
«- Вспоминай! — начала давить жена покойного. — Это очень важно. А мы еще забежим.»
— Кыш! — Надежде Семеновне наконец удалось избавиться от Бака, который побежал догонять желтого мотылька. — Ну? — в меня вонзилась пара мутно-серых глаз, окруженная обильно накрашенными ресницами.
— Я ничего не помню.
— Вспоминай, пацан, — медленно закипал Петр. Так же, как наш старый электрочайник. — Рукописи — это деньги. Реальные.
Мне нужны деньги. Сам знаю. Но дядя Максим меня учил, что не все продается.
— Я ничего не знаю, — мягко, но настойчиво, чтобы поняли, что здесь нечего ловить.
— Где же те писульки? — в отчаянии выкрикивает Надежда Семеновна.
Петр хмурится, раздувает ноздри. Как бык перед боем. Возвращается к тетке.
— А чем ты застилала пол, когда штукатурила стены?
— Да нет, — теряется она. — Их было много.
— Сколько?
Покидают мой двор, уже ругаясь.
Я захожу в дом, достаю из тайника рукописи, развязываю на папке веревку. Разворачиваю. Взглянув на слегка пожелтевшие краешки листочков, возвращаю их обратно. В надежное место. Пусть еще полежат рукописи до лучших времен…
А проблему с долгом я все-равно решу.
Рукописи пусть полежат до лучших времен
